Надежда Новоспасская была не только красавицей, но и замечательной певицей. Окончив Московскую консерваторию с серебряной медалью, она получила приглашение работать в Киеве. К открытию в 1901 году нового здания театра была написана кантата Вильгельма Гартевельда «Киев». Новоспасская исполнила партию сопрано в этой кантате. А дальше традиционно случилась лав-стори. В красавицу и умницу Надежду влюбился Анатолий Савенко, махровый монархист, депутат Государственной Думы. Он стал осаждать ее, осыпать цветами и подарками. Антрепренер просил и умолял Савенко: «Ухлестывай за кем хочешь, а эту оставь! Расплатишься за нее совестью и перед Богом ответишь!»

Пара вступила в брак, Надежда одного за другим родила четверых детей. Конечно, супруг потребовал оставить сцену. Со временем жена перестала быть ему интересна, у него появилась другая женщина.

Все это развивалось на фоне трагических революционных событий. Савенко попытался эмигрировать, увозя с собой старшего сына – Бореньку. В дороге мальчик умер от тифа. Новоспасская, конечно, была признана женой врага народа и в тридцатых годах ее репрессировали, выслав в Чимкент.

Кстати, многие из причастных к опере, были небедными людьми. Савенко перед революцией выкупил дом на Святославской улице, в котором они жили, уверяя, что это выгодное вложение обесцененных денег. А в 1919 году, когда прошла национализация, он все потерял.

Ни звание народного артиста, ни благосклонность Сталина не спасли Михаила Донца от ареста. С 1913 по 1941 он был одним из ведущих артистов киевской оперы, много гастролировал. В 1941 году, когда стало ясно, что войны уже не миновать, его увезли прямо с партсобрания. Не простили ему ни личного знакомства с Петлюрой, ни того, как с хлебом-солью встречал атамана на Софийской площади. Ему вменяли в вину, что он может так же встретить и фашистов, поскольку остается приверженцем украинской национальной идеи.

Драматическая история одной из самых ярких оперных звезд тридцатых годов Оксаны Петрусенко достаточно широко известна. Артистка с яркой внешностью и великолепным голосом умерла через восемь дней после того, как родила сына Александра. Отцом ребенка был один из партийных функционеров, который не захотел признать младенца. Высокопоставленный любовник отрекся и от возлюбленной, и от ребенка.

О гибели Петрусенко горевала вся страна, а тайна этой внезапной смерти по сей день остается неразгаданной. Сын певицы, тот самый Александр, уверен: сорокалетней народной артистке «помогли» уйти из жизни. Он ссылается на свидетельства медсестер и нянечек, рассказавших об отравленном молоке.

Был некий помещик – Липко-Парафиевский, между прочим, один из первых пропагандистов нудизма в Киеве. Он прославился не только своим увлечением, но и тем, что умудрился потратить на артисток деньги, которые были доверены ему как опекуну детей умершего генерала.

Однажды он пригласил артисток, с удовольствием завтракавших и обедавших за чужой счет, к себе на обед. Вышел он к ним абсолютно голым. Девицы с визгом разбежались и вызвали санитаров. «Нудиста» признали душевнобольным, а это помогло ему избавиться от судебного преследования и грозившего ему реального тюремного срока.

Периодически в театре пытались запретить проход за кулисы, но сделать это было трудно. Однажды кто-то из гостей вовремя не вышел из закулисья и прошел прямо через сцену во время действия.

В киевской опере начинал деятельность Федор Стравинский, отец Игоря Стравинского. Через Киев постоянно сновали итальянские труппы, сезоны итальянской оперы окончательно влюбили киевлян в оперу. Было истребовано разрешение от царя на создание оперы в городе. Тогда певцы стали ехать в Киев активнее: кто-то – дебютировать, кто-то – подзаработать. Так дебютировал у нас и Федор Стравинский. Он спел в Киеве практически весь репертуар, после чего отбыл премьером на императорские сцены, но довольно часто он возвращался в Киев с гастролями. Во время таких гастролей и произошла эта курьезная история.

Стравинский пел знаменитую партию Мефистофеля в «Фаусте». Это была одна из визиток Стравинского, знаменитейшая его роль, имевшая огромный успех. Кстати, исполнялась опера на русском языке. После спектакля в гримерку к певцу пришел полицмейстер, выразил свой восторг, а затем предъявил претензию: «Такой замечательный артист, как же вы могли так оскорбить нашего городского голову?»

— Простите, я с ним даже не знаком, как я мог оскорбить его, да еще во время спектакля? – удивился Стравинский.

В то время должность киевского городского головы занимал Павел Демидов, князь Сан-Донато, промышленник из рода Демидовых.

— Поясните, чем же я его оскорбил?

— Ну как же, оскорбили прямо в вашей знаменитой арии!

— Ладно, давайте возьмем клавир и посмотрим вместе, – предложил Стравинский.

Так они дошли до строк «Сатана там правит бал».

— Но как же? – изумился полицмейстер. – А ведь я услышал, да не один только я, — «Сан-Донато правит бал»!

Вот такие были слушатели, самые образованные ходили на спектакли с клавиром, еще и благонадежность блюли.

Само появление здания оперы в ее нынешнем месте – это достаточно анекдотическая история. Представьте: здесь находились подворья и сады, был яр, в нем ручеек со свежей прохладной водой, плодородная земля, вкусная трава. С подворьев сходятся сюда коровы и козы.

В тридцатых годах начинают срывать валы. Ровняют Ярославов вал, прорезаются улицы. Застраивается и замащивается улица Владимирская. До пятидесятых годов происходила застройка одно- и двухэтажными домами. В балку, где сейчас находится здание оперы, свозили строительный мусор. Строиться тут никто не хотел, грунтовые воды постоянно поднимались и в дождливую погоду ручеек превращался в серьезный потоп. Вот так постепенно застроили улицу, а свалка на ней посреди города сохранялась до пятидесятых годов.

Театр жил своей жизнью, киевляне его любили, труппа расширялась, разрастался оркестр. Понадобилось больше места, поэтому театр достраивался. Но пристройки и галереи здание не украшали, оно стало похожим на неопрятный кубик и мозолило глаза эстетам своим видом, а власти раздражал своими проблемами. Чтобы хоть как-то украсить эту несуразицу, перед зданием разбили скверик и поставили «малый» терменовский фонтан. А какие были дебаты! «Нельзя ставить фонтан, потому что он будет заглушать музыку!» Вопрос всерьез обсуждался в городской думе!

Фонтан все же установили, а кто им пользовался? Снова козы и коровы. Они перепрыгивали невысокий заборчик, пили воду и обгладывали кустики. Поэтому скверик так и не получился.

Киевские «сирены», как называли особ легкого поведения, долго размещались на Андреевском спуске. В набат били священнослужители, было инициировано переселение кокоток в студенческий «Латинский» квартал и «в Яму», на Ямскую, но свидания продолжали часто назначать тут, у фонтана. Респектабельные обитатели соседних домов возмущались и требовали прекратить безобразия… В общем, когда в 1896 году театр все-таки сгорел, многие даже вздохнули с облегчением. Кстати, сгорел он после «Евгения Онегина» – вот вам опять курьез.

По заведенной традиции Киевский городской театр, как и все императорские театры, открывал сезоны «Жизнью за царя». А сезон 1895-96 года вдова антрепренера Иосифа Сетова Пальмира Францевна открыла оперой «Евгений Онегин», ею же и завершилась 40-летняя история здания театра Ивана Штрома. Последний день сезона: утром – «Евгений Онегин», вечером – заключительный концерт. Артисты, чтобы не таскать с собой, оставляют инструменты в театре. Вот почему все инструменты сгорели в пожаре. Но за что мы любим Киев и киевлян: в таких ситуациях у нас помогают всем миром. Вот и тогда – честь и хвала киевским меценатам, обычным горожанам – газеты печатали целые списки, какая помощь нужна театру. Скинулись, организовали покупку инструментов артистам, ведь иначе они были бы обречены на голодную смерть. Тогда были выпущены облигации, проведен целевой займ на строительство театра. Пресса того времени называла собранную сумму – 500 тысяч. (Прим.: часть денег пошла на премии.)

Киевлянам изначально не очень-то нравился внешний вид старого театра. Говорили, что в Киев пришли одновременно три проекта строительства. То ли по злому умыслу, то ли по недосмотру проекты перепутали, и самый красивый якобы отправился в Житомир.

Есть еще легенда, что тут должен был стоять одесский театр. Когда старый, множество раз достраиваемый театр намозолил глаза и публике, и городским властям, одесский проект сначала был предложен Киеву и площадкой для его строительства рассматривалась Бессарабка. Но на это место давно положил глаз Лазарь Бродский, он оставил деньги на строительство рынка на площади. Тем временем одесский граф Толстой выкупил проект оперного театра и подарил его городу. У нас, в Киеве, такого графа Толстого не было. Тот театр стоил полтора миллиона царских рублей, на наш было выделено 400 тысяч, потрачено в результате 460, «растратчиков» при одной из ревизий спустя годы следовало наказать, но призвать к ответу оказалось некого - «виновники» почили в бозе.

Когда объявлялся конкурс на проект театра, одним из условий в нем был пункт «лаконизм»: все упиралось в деньги. Но получилось неплохо, и город обрел новое здание, шедевр неоренессанса, спроектированный Виктором Шрётером, привлекающий аристократизмом простоты.

Как обычно, тут же нашлись критики, которым он не понравился: сравнивали новое здание с лежащей на площади черепахой. Если убрать достроенные детали, то и правда есть сходство с лежащей черепахой.

Вспоминая театр того времени, обязательно нужно поговорить о шляпках. Театр – это не только исполнители, но и публика. Зрители того времени завораживают. В то время действовало сословное деление, в партере могли сидеть только мужчины – как правило, полуаристократического происхождения, обычно молодые. Семейные аристократические пары могут сидеть только в ложах, бенуаре или бельэтаже. К концу 19 столетия нравы стали посвободнее, дамы уже могли занимать партер (в основном купчихи).

Этикет предписывал: без шляпы выйти из дому неприлично. Простоволосая – значит, простолюдинка. Поэтому история киевских шляпок годами мучила киевских мужчин. В газетах постоянно писали едкие статьи. Обзывали дамочек в шляпках молодящимися старухами, старыми девами, пытающимися привлечь к себе внимание. Но дамы были стойкими: когда в Париже этикет уже приписывал дамам оставлять шляпки в театральном гардеробе, в Киеве пришлось долго бороться. Один из нервных кавалеров подал в суд против таких дам.

И тогда сделали хитрый ход: официально было заявлено, что отныне в театр в больших шляпах разрешается заходить только дамам преклонного возраста. Большие шляпы в театре мгновенно исчезли, так решился этот вопрос.

Революционные времена, конечно, сказались на театре. Кто-то уезжал, кто-то оставался. С приходом советской власти в 1919 году театр был национализирован и получил название «Государственный оперный театр им. К. Либкнехта». Советы не сразу признали оперу, существовал даже проект перестройки здания театра в конструктивистском стиле. Но затем нашлись люди, которые убедили власть, что театры можно поставить на службу партийным идеям и идеалам коммунизма.

Тогда и началась чехарда с изобретением новых балетных форм, смешений жанров искусства. И шагающие экскаваторы на сцене стояли, и уголь добывали – был такой балет «Черное золото». Позже такие эксперименты были обозваны формализмом, да и публика их отвергала.

Оперу и балет в советские времена тоже проверяли на идеологическую выдержанность. Такая ситуация коснулась, например, оперы «Богдан Хмельницкий». У нее было две редакции. Первую редакцию не просто забраковали, а заклевали. Назвали идеологически хлипкой, невыдержанной. Из Москвы был прислан режиссер, который поставил «Хмельницкого» идеологически верно.

Всего один раз была показана постановка Виктора Литвинова, того самого, который сейчас поставил триумфальный балет «За двома зайцями» и еще несколько десятков блистательных спектаклей.

Постановка Литвинова на музыку Болеро Равеля называлась «Новый Декамерон». Спектакль шел при полной тишине. Это был конец девяностых, а Литвинов всегда опережает время лет на пятнадцать.

Зато с «Зайцями» ему повезло – попал в струю, пришло его время! Видимо, потому, что он так долго их ждал, так к ним готовился, с другой стороны – их ждала публика. И наконец ожидания обеих сторон совпали.

А вот с «Декамероном» он опередил время. Это был спектакль про антилюбовь. Не про ненависть как антоним любви, а про отсутствие любви вообще: казалось, что сквозь скрежет металла в музыке (а это было знаменитое «Болеро» Равеля) на сцене непостижимым образом слышался скрип презерватива. Кого теперь этим удивишь?

Впрочем, в начале ХХ столетия по той же причине после всего двух показов была запрещена и опера местного композитора Германа Ловцкого «Лукреция». Минутная сцена насилия над главной героиней возмутила блюстителей морали, хотя рядом, в театре Бергонье, где давалась весьма фривольная оперетка, скабрезность сюжетов никого, казалось, не смущала.

Какая история живет на сцене театра дольше всего? Давайте не рассматривать «Сусанина», который был директивой, обязательной для постановки.

С 1958 года идет «Жизель» – в тех же декорациях, которые периодически подклеивают, подшивают. Костюмы шьются новые, по тем образцам, которые сделала знаменитый театральный художник Татьяна Бруни.

Романтический балет «Сильфида» идет несколько десятков лет. «Лебединое озеро» тоже идет давно и в двух версиях.

Интересная ситуация с «Баядеркой» – долго шла старая версия, поставленная в восьмидесятых годах в оформлении Вячеслава Окунева, в 2013-м тот же Окунев сделал новую версию. Очень дорогая и масштабная постановка. Но что-то не сложилось, вернули старую, всеми любимую постановку.

«Щелкунчик» эксплуатируется в хвост и в гриву. Есть два его оформления, и когда один уезжает на гастроли, второй продолжает работать. Зритель обожает эту новогоднюю балетную сказку, поэтому она востребована круглый год.